Когда время судья и палач. Психологическая драма с криминальным событием - Алена Бессонова

Васенко тащился за Кутергиным по кромке осинника, едва передвигая от усталости ноги. Пашай, не дожидаясь Романа, вышел вперёд. Васенко засовестился, подобрался и попытался не отставать от Кутергина. Тот шёл, слегка ссутулив плечи и опустив лобастую голову, густо покрытую тугими светло-рыжими завитками. Куртка обтягивала широкую, одинаковую в плечах и талии спину, ноги в унтах осторожно ступали по замершей траве, присыпанной снегом. Роман всматривался в землю, но никаких следов не замечал и поэтому, пристроившись сбоку, поглядывал на идущего по следу северянина. Изредка подёргивая красноватым, облезшим на солнце носом, Кутергин похмыкивал, а в широченных, юношеских плечах, в длинных опущенных руках, в толстых пальцах, полусжатых в кулак, чувствовалась скрытая, дремлющая сила. Пашай нагнулся, и в выражении его лица Роману почудилось что-то хищное. «Такой, действительно, порвёт на куски, — подумал Васенко, — и я не смогу удержать».

На другой тропинке, обогнув колючий кустарник, Михаил остановился возле берёзы, колупнул на её коре серый замерший прошлогодний лишай, вгляделся в заросли осинового молодняка. В ладонь упала невесомая чешуйка — светленький остекленевший отмёрыш. Он поднял руку на уровень рта, дунул…

И тут увидел человека…

Росомаха волочила затупленный нос по земле, принюхиваясь к чьему-то следу, а хозяин сдерживал её поводком. Он шёл без ружья, перчаток, в расстёгнутой, будто одетой второпях куртке, не чувствуя укусов холода.

— Егор Ильич! — в голосе Исайчева не было удивления.

Росомаха вскинула клиновидную голову и напролом, через колючки, потянула хозяина к окликнувшему их человеку. Метрах в десяти застыла, напряжённо подрагивая ляжками.

— А я как раз вас ищу. Вы больны? Вам плохо? — спросил Михаил, глядя в пустые, отрешённые глаза старика, увеличенные линзами очков. — У меня во фляге спирт. Хотите? — предложил Исайчев, не решаясь подойти, глядел на старика, а видел росомаху: беловатое пятно на лбу вытянутой морды, прижатые маленькие уши, жёлтую полоску, убегающую от груди к лохматому короткому хвосту.

— Ты всё же вычислил меня, следак? Как? Где я прокололся?

— Вы, Егор Ильич, слишком гордились своими фантазиями, выпячивали их напоказ. Широко преподносили придуманную боевую юность, обставляли её документами, фотографиями.

— Моя юность не фантазия! — взвизгнул старик, — я…я…я… с шестнадцати лет…

— Да бросьте вы, Ефим Абрамович! В шестнадцать лет вы работали кладовщиком в планерной школе. Там и поймали на подлости лётчика Костюхина, а когда вас разоблачил Борис Романовский, бежали сюда… Вы ведь за это убили его?

— Что ты мелешь, следак? Кто тебе поверит? Какой я Ефим Абрамович… Фу! Кладовщик планерной школы… Какой школы?

— Сартовской планерной школы, — даже более спокойно, чем надо пояснил Исайчев.

— Сартовской? Не путаешь? Сын у меня учился в Сартове в юридическом институте на одном с тобой курсе, говнюк. Я в Сартове никогда не был…

— Были, Ефим Абрамович с самого момента рождения и до побега сюда, совершив военное преступление. Вы сами предоставили нам документ — ваша фотография на фоне планера…

— Ну и что? — оборвал Исайчева старик, — такие фотографии есть у всех курсантов планерных школ Союза.

— Только не у всех за спиной радиовышка с именем АЭЛИТА написанное буквами азбуки Морзе. Такой вышки, как вы понимаете, больше нет нигде…

Старик вперил в Исайчева ошалевший взгляд, спросил, медленно прожёвывая слова:

— Ка-а-кая Аэлита?

Михаил кивнул:

— Да-да та самая Аэлита. Жена Костюхина… припоминаете? Романовский в один из своих штрафных дней красил радиовышку и написал азбукой Морзе имя любимой. Забыли или не знали?

Старик, медленно приходя в себя, усмехнулся:

— Не придавал значения… — и зябко передёрнув плечами, добавил, — прости папа, забыл, как ты учил: мозгов обычно не видно, но, когда их нет — хе-хе-хе! — он резко дёрнул язычок замка, застёгивая куртку, вскинул подбородок, — ну приврал немного, с кем не бывает? Что можешь предъявить ещё? Стар я даже для военного преступника. Мне два понедельника жить осталось…

— Лукавите, Егор Ильич! За эти два понедельника вы способны ещё кровушки испить. Вам же не хватило крови растерзанных старателей, Романовского. Вы вчера и кровью Кузьмы лёд окропили. Обрадованно окропили… От удовольствия победно гуднуть не забыли.

— Ух ты! Их всех убивали бешеные росомахи. Мне-то зачем? И кто такой Кузьма Калашников? Не знаю… Краем уха фамилию слышал, говорили золотоискатель. Дикое золото хочешь на меня повесить? Не-по-лу-читься!

Старик поддёрнул ошейник росомахи, а она, выражая готовность, заурчала.

— У нас есть свидетели, они подтвердят… — непроизвольно сжимая дуло карабина, сообщил Исайчев.

— Нет у вас свидетелей! — ощерился старик. — Едва живой Валентин? Так, он меня не опознал? — Мессиожник захохотал, издавая тихий булькающий звук. — О, как глазки округлились, удивляетесь откуда знаю? Слышал! Да, да и на заборе моего дома в Холмогорах жучки есть и в сортире. Где хочу, там и ставлю. Мой дом!

— Ну что тут скажешь? Подслушивать, подсматривать, подделывать вы мастак, Ефим Абрамович, только не обольщайтесь. Свидетели найдутся. И про дикую росомаху сказки рассказывать тоже не получится. Росомаха одна и зовут её Ахма, ровно как ту, поводок которой вы держите в руке. Что такое ДНК, вы Ефим Абрамович, вероятно в курсе. В тереме на этом острове её и ваших следов уйма, отказаться вряд ли удастся. Хотя золото и всё связанное с ним нас не особо интересует. Им, убитыми старателями, покушением на Асю, картой перспективных разработок, которую вы купили и в дальнейшем использовали, будут заниматься другие ведомства. Мы приехали по просьбе Шамрая Юрьевича Костюхина — сына Майры и Юрия Костюхина, которого ты отнял у них, имитируя семейную жизнь заслуженного человека. Мы приехали расследовать убийство Романовского.

— Шамрая Костюхина?! Я дал пацану другое имя! Я его воспитал! Он Русаков Александр Егорович, понял, сыскарь! И носит моё отчество и фамилию. Мою — Егора Ильича Русакова.

— Не было на свете такого человека: Егора Ильича Русакова. Паспорт был! Человека не было.

Мессиожник сунул правую руку в карман, устрашающе вытаращил глаза полные безмолвного ужаса, выкрикнул:

— Не было?! Щас, это «не было» достанет пистолет и стрельнёт тебе в башку… беги лучше… беги…

Сердце Исайчева забилось, набирая крейсерскую скорость, но он всё же решился:

— Нет у вас, Ефим Абрамович, пистолета! В вашем кармане монета с профилем Ленина, но он, к счастью, давно отстрелялся.

Из руки Мессиожника выпал конец поводка. Он опустил голову, посмотрел, как плетёный ремешок коричневой змейкой обвил куст. Очки скользнули по серому носу, упали в снег. Старик сделал нерешительный шаг, наступил на очки. Близоруко щурясь, уставился в переносицу Исайчева, зачем-то поднял и опустил руку. Зверь лежал у его ног, утробно хрипел, вздыбленная шерсть перекатывалась на загривке волнами.

Михаил на всякий случай попятился к берёзе, приподнял карабин.

— Попрощаемся, сыскарь, — зарычал старик.